ВОСПОМИНАНИЯ СТАРОГО ОРГАНИСТА
Почему, рассказывая историю
Гаммельнского крысолова,
никогда не спрашивают:
а откуда он пришел?
Где его дом? Были ли у него
самого дети? Куда он ушел?
И почему матери в германских городках
до сих пор с подозрением глядят вслед незнакомым музыкантам?
В этот неуютный дождливый день, сидя за столом в теплой комнате, приятно вспоминать прошлые радости, чем более прошлые, тем, кажется, более милые. Память наша так устроена - чуть позволь ей забыть о том, о чем помнить тягостно - глянь, и уж словно ничего не было такого... Воспоминания детства с каждым годом все сильнее облекаются нежной перламутровой дымкой, из обычной песчинки реальных событий превращаясь в жемчуг несбыточного.
Ты, я вижу, смеешься, сынок - старик опять пустился в красивости. Что поделать - тихая размеренная жизнь и профессия навроде моей сами по себе склоняют к романтичности. Тем увлекательнее будет моя повесть. Несколько потерять в правдоподобии же для меня не страшно, поскольку для не желающего поверить история моего детства и так довольно странна и, пожалуй, даже сказочна. Потому я и излагаю ее впервые - кому хочется выглядеть лгуном?
Ныне же мне нечего терять. Родился я... Впрочем, придется начать иначе.
Все дело в том, что, как ты знаешь, в нашем городке я пришлый и всегда считался одиночкой, сиротой безвестного рода. Это не так. Просто, когда я был еще не против рассказывать о себе, никто не поинтересовался, а после заставило меня молчать некое мнение, разделяемое слишком большим количеством людей. Одна мысль о необходимости доказывать каждому из них свою правоту портила мне настроение. Тебе же я ничего доказывать не собираюсь - если ты помнишь, я рассказываю сказку.
Так вот родился я в тихом сумрачном доме на холме, поросшем густым ельником. О знамениях и пророчествах в тот час мне ничего не известно, поскольку единственно присутствовавшие мои мать с отцом были слишком заняты, чтобы выглядывать что-то на небе. В ту пору, по словам матери, отец почти не отлучался - совсем остановиться где-либо он, увы, не мог, о чем я расскажу после. Любовь их в те времена еще не была уверена в себе и постоянно нуждалась в доказательствах собственного бытия, как это обычно бывает с молодыми парами, что не могут разлучиться и на час без тревоги в сердце. Я был первенцем, чудом и игрушкой - по крайней мере для отца, о матери же и по прошествии многих лет я не могу многого сказать с уверенностью.
Во-первых, я совершенно не представляю, сколько бы ей могло быть лет. В самых ранних моих воспоминаниях она та же, что и в день последней нашей встречи - медленная цепкая уверенность движений, белое тяжеловатое лицо и темные косы, короной уложенные вокруг головы. Она всегда ходила в черном, никогда не пела и не смеялась (но и не мешала отцу и нам, детям). Улыбка ее всегда бывала такой робкой, как будто мама научилась улыбаться вот только что и не знает еще, как это у ней получится. Мы с сестренкой любили ее и побаивались, хотя она никогда не наказывала нас за самые глупые шалости - только поднимала с каким-то усилием свои тяжелые веки и в упор разглядывала шалуна. По словам сестры, ее всегда пробирал страх, мне же почему то становилось неудержимо стыдно, глядя в наполненные таинственной хищной жизнью проруби маминых зрачков. Ее внутренний хаос был настолько мощнее моего, что казалось чудом, как можно с такими глазами растить детей, вести дом и ждать отсутствующего мужа, а не носиться в ступе над замершими от ужаса селениями. "Я же сдерживаюсь"-говорил мамин взгляд. Впрочем, это я понял много позже. Тогда мне просто становилось стыдно.
Отец называл ее "Колодец", а она его - "Ветер". Мы, не зная других имен, звали их так же. Непоседа отец был, действительно был похож на веселый весенний ветер. Когда он не пел, то насвистывал или играл на одной из множества флейт, свистулек и дудочек, что вечно наполняли его сумку и карманы. Была у него одна странность - там, где появлялся он, разбегались тучи. По крайней мере, никогда не приходил он в дождь, и во время пребывания его в доме небо всегда оказывалось безукоризненно синим.
Однажды летним вечером, сидя со мной на теплой траве перед домом, он сказал мне:
-Все из-за этих облаков. Если бы они не прятались так от меня, я смог бы жить с вами. А так - видишь, листья желтеют? Третью неделю засуха. Я ведь никогда не видел дождя. Красиво, наверное, да?
Я, помнится, ответил, что очень красиво, когда ненадолго, но быстро надоедает.
-И все становится серым, мокрым и холодным, как лягушка за шиворотом.
-Да, Бастиан, по твоему описанию я немного потерял. Спасибо.
-За что, отец?
-Не так обидно будет завтра уходить. Ведь я избавлю кого-то от дождей, правильно? А к вам дождь придет, чтобы трава не перегорела, и чтобы колодец не пересох.
Колодец, о котором шла речь - обычно мы называли его Продинем, располагался у подножия холма и выглядел как узкий провал в каменной породе, в котором, если лечь на землю и заглянуть вниз, сверкали блики далекой воды. Вода эта была ледяная и горьковатая той самой горечью, что милее путнику любой сладости. Мама запрещала ее кипятить, так что для супа или мытья шла вода дождевая. Вода в Продине была таинственная, прыгучая тяжелыми каплями и в животе отзывалась холодком, как от только что разгаданной загадки. Мы с Этель(моей сестренкой) порой ложились наземь головами в отверстие Продиня и кричали:
-Я Себастьян!
-Я Этель! - и слушали, как гуляющее эхо представляет нам все новых обитателей. Колодца, со все более диковинными именами. И только однажды, когда мы наконец сошлись во мнениях - два слова, Вихорь и Родничок, были слышны почти явственно, вдруг пришла мама и запретила перекрикиваться с Продинем.
-У меня голова болит от ваших воплей,- единственный раз на моей памяти сказала она любимую фразу всех матерей, - будет уже, а то Продинь вам еще и не того понарасскажет. Но Этель с тех пор сначала в шутку, а потом все более всерьез родители стали звать Родничком. Сестра и впрямь была похожа на чистый скальный ключ, чья вода весело прыгает по камням, насквозь пронизанная солнцем. Мне было далеко до нее в терпении и дружелюбности, но во мне жила музыка - так что мы с сестренкой с малолетства слегка завидовали друг другу - каждый восхищался тем, чего ему самому недоставало.
Меня именно музыка и увела в конце концов из родного дома. Когда настало мое время, мама сама собрала сумку и подновила старенький плащ, молча вручила мне и удалилась в глубь дома, куда вход, кроме нее самой, был порою открыт Этели - но мне никогда, а отец, по-моему, и не пытался. То, что мама делала внутри дома, всегда приводило к странным, на мой нынешний взгляд, последствиям - то из окон на улицу (а не наоборот!) начинал дуть пронизывающий ветер, портивший погоду и поднимавший воду в ручьях и колодце, то в полной тишине скрипела ель, как в бурю, то буйно разрастались или, напротив, вяли растения в небольшой оранжерейке на солнечном балконе второго этажа.
Итак, мама спряталась в своем укрывище, я расцеловался с огорченной Этелью и ушел. Мое обучение в музыкальной школе, моя карьера органиста и, не постесняюсь сказать, композитора, к этой истории никакого отношения не имеет, поскольку никогда мной не скрывались от вас, и не несут в себе ни малейшей необычности, тем более сказочности. Оставим все это в стороне. Я уже был женат на твоей матери, когда случилось нечто, что помогло понять многие родительские странности и в конце концов привело к сути моего рассказа.
Дождливый вечер внезапно прояснился, солнце село при чистом небе, озадачив всю округу, смирившуюся с предстоящими обложными ливнями. В дверь нашу постучали довольно поздно, я, оторванный от сочинения, вышел сердит (жена уж спала) и страшно растерялся, увидев измученного и пропыленного отца, при этом нимало не постаревшего за прошедшие в разлуке годы.
-Бастиан! - сказал он, - прости, за мной погоня, прятать меня опасно - решай сразу, идти ли мне дальше?
-Как тебе не стыдно, - почти закричал я, - входи скорей и не теряй времени!
Одежду свою он велел сжечь, что я и проделал немедленно, пока грелся на плите суп. Переодевшись в мое платье, он сидел в маленькой комнатке наверху (той самой, где нынче живет твой брат Иоганн) и смеялся своим мыслям. На мои встревоженные расспросы он ответил странно:
-Веришь ли, Бастиан, мне припомнили давнее доброе дело. Какой черт занес меня в края, где хоть кто-то обо мне помнит? Но я же не мог и предположить, что прославлюсь настолько прочно.
Тут в дверь забарабанили. Спустившись вниз вторично, на сей раз даже не накинув халата (он был на отце), я высунулся наружу. Имел место быть чрезвычайно сконфуженный общинный стражник, родственник вашей матушки, и несколько свирепого вида конников в диковинных шляпах.
-Войско города Гаммельн! - прорычал один из них.
-Они утверждают, что в вашем доме, уважаемый господин, укрылся от погони опасный преступник,- извиняющимся голосом проблеял стражник.
-И ради этого меня подняли с постели? - искренне изумился я.
-Ну я же говорил,- укоризненно обратился стражник к чужакам, достопочтенному органисту завтра исполнять мессу, для чего необходимо иметь не только свежую голову, но и отдохнувшее тело. Стали бы вы на его месте ввязываться в сомнительные истории? - его голос посуровел, - наш город должен защищать уважаемых граждан от нападок неизвестных, каким бы именем они не представлялись.
-Но-но! - закричал главарь, - я не знаю ничего об этом господине, но приметы указывают именно на его дом!
-А в чем дело? - заинтересовался я.
Конник сменил гнев на милость.
-Вы что же, никогда не слышали истории Проклятого Крысолова?
-Гаммельнского Крысолова? - начиная что-то понимать, спросил я.
Пришлецы потемнели лицами.
-Гаммельнским назвала его глупая сплетня. Беда могла приключиться и с вашим городом, что бы тогда вы делали и как бы называли Крысолова? У вас есть дети?
-Нет, но, надеюсь, ненадолго.
-У меня было трое! Я родил еще двоих с тех пор, но кто заменит тех?
-Я соболезную вам от всей души. Впрочем, что же мы стоим? Пройдемте в гостиную, господа, там и расскажете все по порядку.
-Да нет, пожалуй, - спохватился вожак, - мы лучше зайдем завтра или послезавтра в приличный час, сейчас надо продолжать погоню.
Мы со стражником поглядели вслед рванувшей с места коннице, затем дружно пожали плечами и вежливо распрощались. Родственник слегка трусил моего недовольства, и был рад, что я не сержусь. С тем и разошлись. Я поднялся наверх. Отец был задумчив.
-При том, что это спасло мне жизнь, я не могу сказать, что рад твоему изумительному умению врать.
-Мне не пришлось лгать. Я действительно ничего не знаю, и к тому же не могу так, ни с того ни с сего, выдать родного отца как преступника.
-Но ведь Гаммельнский дудочник - это действительно я.
-Не могу поверить, что ты из мелкой денежной мести перетопил прорву ребятишек.
-Ты можешь шутить,- удивился отец,- стало быть, ты действительно не веришь тому, что гаммельнцы рассказывают?
-Не получается. У них концы с концами не сходятся.
-Но дети действительно пропали. Они, конечно, тут же новых настрогали...
-Давай ты не будешь пытаться меня испугать, а расскажешь все по порядку?
-По порядку? Ну давай, надо же кому-то это по порядку рассказать. Маму твою ничего не интересует, кроме собственного захолустья, а больше, кроме вас, у меня близких - никого...
Забавно, сейчас я, старый Себастьян, рассказываю сыну услышанное от отца. Милый мой, придет время, когда и ты будешь сидеть в кресле и излагать давнишние истории. Чудная все-таки штука время. Но вернусь к рассказу.
По словам отца, Гаммельн в истории сей выглядел крайне неприглядно. Под городом, в клоаках и норах, всегда водилось множество крыс, поедавших остатки и обьедки жизни великой людской толчеи - город был хоть и сравнительно с тем же Ганновером или Кельном небольшой, но тесно сбитый, грязный, и кроме того, устраивал частые ярмарки. К крысиному засилью спокон веков все привыкли, но когда их расплодилось что-то настолько много, что ходили среди бела дня по улицам, сожрали всю домашнюю птицу и рвали хлеб из рук, власти соизволили обеспокоиться (все это было настолько в духе наших властей, что я не усомнился ни в одном слове). Разнообразные попытки травить, ловить и запугивать кошками успеха не дали ни малейшего. И тут подвернулся отец со своими дудками.
-Думаешь, я просто пришел, задудел, и все крысы сбежались? Как бы не так. Я проторчал в этом грязном городишке два месяца, пока выяснил, что и как. Кстати, зная меня, ты должен догадаться, что утопить в их речушке к этому моменту нельзя было не то что ребят, но даже мышонка. В Гаммельне завелся крысиный король. Странный урод - обычно крысы быстро убивают беспомощных собратьев, с удовольствием используя их в пищу, но короля они кормят, чистят и идут к нему паломничать со всех концов, куда доходят уже причастившиеся серые гонцы.
-Понимаешь, почему их стало так много? Городок сытный, кто знает, сколько пришлых осело на гаммельнских помойках? Хоть и непорядочно, но я не могу не сравнить тогдашний Гаммельн с Римом, куда ходит народ начиная с богомольцев кончая разнообразными проходимцами... Я увел крыс. У меня был план докопаться до короля, пока вокруг него не собралось новой гвардии. Тех я, конечно, топить не стал - в чем они, в конце концов, виноваты? Случилась другая неприятность. Король, дрянь этакая, окопался прямо под городской ратушей. Та стояла на взлобке над городом, красивая, новенькая - я понимаю, жалко сносить такую гордость. А другого выхода не было. Тут-то и начались мои неприятности, представляешь, они предлагали мне кучу денег, чтобы я придумал что-нибудь. Чтобы я подудел, и король вылез на поверхность. Это десятка полтора-то крыс, сросшихся хвостами! Короче говоря, подкапываться под ратушу городской совет отказался и мне запретил. Я был в отчаянии. В город ежедневно прибывали новые крысы, и, обнаружив приближенные к королю места свободными, с восторгом их занимали... Все возвращалось на круги своя.
-Отец, - удивленно спросил я, - но почему ты просто не оставил горожан жить с их крысами? Пусть бы сами и пожинали свое упрямство.
-Я так и сделал, Бастиан.
-А... Дети?
-Вот что, Бастиан, скажи мне, откуда началась большая Чума пятнадцать лет назад?
-С Гаммельна.
-Ты думаешь, это случайно?
-А в чем связь, отец?
-Не знаю... Но так бывает всегда. Крысиный король - проклятие для города не нашествием крыс, а неминуемой рано или поздно чумой. Я не знаю, почему так бывает, уж прости меня, сынок. Но сам понимаешь, ты склонен мне верить, а гаммельнцы были настроены иначе. По крайней мере, совет города.
-И ты увел ребятишек, чтобы спасти?
-Не только ребятишек. Взрослые потолковее ушли тоже. И не зачаровал я их вовсе. Просто ни один из покинутых родителей не хочет вспоминать о том, как собственные дети со слезами звали его с собой. А дом?! А имущество?! А положение в обществе?! От ребенка так легко отмахнуться, списав все на каприз и младенческое легковерие. Другое дело, когда просыпаешься утром - а дети ушли. Старший увел среднего и унес младшего. Тут не без козней, правда? - голос отца был по-детски обиженным, - а поскольку это я уговаривал всех уйти, то я и оказался виноват. Еле успел из города ноги унести - детишкам вслед.
-А ты не с ними ушел?
-Ну, дорогу я им показал, разумеется. У меня везде заповедные дорожки...Ведь если особой дороги не знать, и к маме твоей никогда не попадешь.
-Чем там особенно?
-А ты пробовал найти долину, не переночевав под скалой у развилки?
-Пробовал... Пришел утром, думал, что целые сутки ждать, полчаса ходу ведь...
-Много нашел?
-Заблудился я.
-То-то.
-Не понимаю.
-Если б я мог это обьяснить, сынок, цены бы мне не было. А так - тучегон, дудочник, бродяга... Но дорогу знаю.
-Так чем в Гаммельне дело кончилось?
-Ну, чем... Кто в чуму выжил, да потом из выморочного города не ушел, живут себе потихоньку. Я вот забрел, думал, может, чем помогу. Только когда увидел на виселице своего знакомца - бродячего скрипача, что-то понял, да поздно уже, сам насилу ноги унес. Чем-то мне еще одежду пометили, подлецы, шли по следу как приклеенные. Теперь в Гаммельне ни одного музыканта нет.
-А как службу играют?
-Какую службу? Думаешь, там хоть один священник остался? А ратуша, кстати, из-за которой столько беды случилось, лет пять назад сгорела. Через пятьдесят лет этого города уже и на картах рисовать не будут. Пропал город.
-Да-а-а...
-За мою жизнь, Бастиан - а живу я уже довольно долго - я видел похожие вещи не раз. Бог с ним, с городом, люди бы поумнели.
-А где те, кто ушли?
-Живут себе. У многих уже свои дети.
-Где?
-Сводить могу. Обьяснять - уволь, сынок, не умею.
Вскоре отец собрался спать, а я с разбегающимися мыслями отправился к клавесину. Полночи я играл - и думал, наутро, проводив отца в дорогу (остаться пожить он отказался категорически), пошел в церковь. Играл я, помнится, из рук вон плохо, прихожане зевали и вертелись на скамейках, как школьники на скучном уроке. Так, в размышлениях, прошел месяц. Наконец я не выдержал и, испросив разрешения у настоятеля, отправился проведать мать. Я надеялся найти дома разгадку того, почему мои родители так не похожи на остальных людей.
Я возвращался домой с тягостным чувством вины. Нет, я не был блудным сыном, просящим милостыни у родительских ворот, мне было о чем рассказать и даже чем похвастаться, но ...
Наутро я долго блуждал по окрестностям, не находя привычных ориентиров. Наконец, я убедился, что нахожусь именно на той тропе именно в той долине, но прошедший камнепад совершенно изменил дорогу. Продинь исчез бесследно - его завалило каменной глыбой. Немного ниже по склону из навалов гранитной крошки выбивался маленький светлый родник. Вода его окончательно убедила меня в том, что я дома - она отдавала знакомой горчинкой. Мне оставалось только закрыть глаза на изменения, царившие вокруг, и довериться ногам, что уже узнали привычный с малых лет подьем к дому. Дом стоял на месте. А по светлому яблоневому саду, что оказался на месте казавшегося вечным ельника, навстречу мне шла Этель в длинном белом платье, безумно похожая на маму - как день походит на ночь.
-Бастиан!
-Что случилось с долиной, Родничок?
-Я думала, ты сразу понял...У тебя был такой печальный вид.
-Что случилось?
-Мама умерла, Бастиан.
...И я сразу понял, что это правда. Нынешний вид нашего дома настолько же был Этелью, насколько раньше - мамой.
-А...Как?
-Утром я выглянула в окно, и было уже так, - просто сказала Этель.
-Вот мама,- указала сестра на ель, появившуюся в разномастном скверике за домом взамен всех исчезнувших, высокую и грозную среди ласковых лиственных деревьев и небольших кустарников, - Урсула Колодец. А это наша бабушка, Брюн Ручей. Остальных ты не знаешь.
Я перевел взгляд с ели на раскидистую липу, по которой столько лазил мальчиком. Бабушка?
-Так, значит, - медленно спросил я, - когда ты умрешь, здесь вырастет яблоня?
-Это же так просто, - просияла Этель, - Я знала, что ты все поймешь. Каждая хозяйка - дерево и вода. Я, Этель Родник - яблоня.
-Родник...- я начал понимать что-то, но сестра меня перебила:
-Помнишь, как мы перекрикивались с Продинем?
-Тогда я - Вихорь, - я посмотрел сестре в лицо. Она смутилась, но смело взглянула на меня.
-Да. В тебе с детства живет темнота. И музыка. Ты мог бы быть очень плох, если бы не умел владеть и управлять ими. Ты можешь заходить в самые темные закоулки души и видеть все, что там есть. Ты сметаешь все ненужное. Ты - Вихрь. Неужели ты сам этого не знал?
До этого дня случалось уже, что мою музыку принимали всерьез, и сам я втайне гордился иными из своих сочинений, надеясь, что они оправдают мое существование перед Господом и потомками. Меня хвалил строгий священник городского собора, говоря, что сыгранная мною месса способна пробудить совесть в самом закоренелом цинике... Но бесхитростные слова сестры, и в мыслях не имевшей сделать мне приятное - да, я испугался. Слишком большая ответственность, как оказалось, была на меня возложена.
Я - сын Гаммельнского Дудочника и Хозяйки Растущих, мне вести и растить людские души. Я музыкант. И, может быть, именно последняя мысль и дала мне силы справиться со всем, так неожиданно упавшим на меня, наследством.
Когда я вернулся домой, то узнал о том, что вскоре сам стану отцом. После рождения ребенка - твоего брата Петера, жизнь как-то сама по себе постепенно вошла в колею, и многое отошло на второй план. Работа - работой, дом - домом, а вечерами я ходил в пустой собор и играл там в одиночестве. Порой приходил старый священник и слушал. Я знал, что после такого общения мне нет нужды исповедоваться... Он умер всего восемь лет назад, ты должно быть, его помнишь. Ах, да, конечно, я так и не ответил на твой вопрос... Какой вопрос? Да ты забыл, сынок - помнишь, ты спросил меня, кто тот нахальный юнец с флейтой, что так долго беседовал со мной на свадьбе твоей сестры Розы?
by Shean